class="p1">Я не вернулась на ферму. Несколько часов, до темноты, разъезжала по окрестностям Бриндизи. Впоследствии я не смогла восстановить по памяти свой маршрут: сначала по грязным сельским дорогам, которые иногда заканчивались тупиком. Я оказывалась перед оградой чьих-то владений, с внутренней стороны которой сбегались сторожевые псы и поднимали истошный лай. Я приехала в Специале, но не смогла вернуться домой. У меня было предчувствие, что Берн засел там в ожидании момента, когда сможет взглянуть на меня, чтобы узнать уже у моего тела, было ли правдой то, что сообщил ему мой голос по телефону. Нет, я не могла сейчас говорить о вымышленной измене, я должна была провести эту ночь в каком-то нейтральном пространстве: только так можно было обеспечить нашу с ним физическую безопасность.

«Это он, да?»

«Это он?»

У меня в ушах все еще раздавались его крики.

Перед перекрестком, где начиналась подъездная дорога к ферме, я свернула на узкую дорогу, которая вела к вилле бабушки. Я позвонила, дождалась, когда откроются дистанционно управляемые ворота; мигающий фонарь над ними загорался всего на миг, и глаз не успевал уловить эту вспышку. Риккардо вышел мне навстречу, одетый в спортивный костюм. Я спросила, можно ли переночевать у него в сторожке. Просьба была наглая, почти комичная, но, наверно, у меня был такой расстроенный вид, что он ответил:

– В сторожке собачий холод.

– Неважно.

– У меня есть комната для гостей, она свободна. Входи. Я схожу за бельем.

Комнатой для гостей оказалась моя бывшая комната. Риккардо принес мне белье и полотенце, пожелал спокойной ночи и удалился, поняв, что мгновение спустя его присутствие станет для меня непереносимым.

И вот я очутилась у отправной точки, в комнате моего детства, на вилле, где давно уже погасили свет и я одна еще не спала, но я не ощущала сонливости, только усталость, мучительную усталость, которая способна прогнать сон. Я легла в ту самую постель, где все началось.

В темноте появился какой-то проблеск света. Луна вышла из-за туч, подумала я. Но это не могла быть луна, свет был неровный, дрожащий. Я встала с кровати, распахнула окно, не обращая внимания на охвативший меня холод, открыла ставни и увидела огонь, языки пламени и дым, который в отсутствие ветра поднимался вертикально вверх и исчезал в черном небе – горело там, где была ферма. Ни шума, ни запаха, какие обычно бывают при пожаре, только проблеск света между верхушками деревьев.

Первой моей мыслью было броситься туда. Но мне хватило секунды, чтобы понять: это был только сигнал, последний призыв, с которым Берн обратился ко мне сквозь ночь, который заклинал меня вернуться и опровергнуть то, что я сказала. Пока будет гореть этот костер, я буду ждать тебя, готовый поверить всему, что бы ты ни сказала, готовый забыть обиду. Но когда пламя погаснет, а пепелище остынет, я уйду и сказанное необратимо станет правдой.

Я прикинула, что он мог поджечь, – сарай с инструментами, теплицу или сам дом со всем его и моим имуществом? Ни то, ни другое, ни третье, как я узнала на следующий день. Берн поджег дрова, весь наш запас, а вокруг костра налил оливкового масла, чтобы огонь не распространился дальше. Но там, в комнате бабушкиной виллы, я еще этого не знала. В тот момент я могла только смотреть, не могла оторвать босые ноги от холодного, как лед, каменного пола, протянуть руку к кровати и взять одеяло, чтобы накинуть на плечи, – только смотреть, пока зарево не стало меркнуть, и наконец, уже на рассвете, не погасло совсем.

Меньше чем через месяц после этого внезапного и шокирующего расставания я вернулась в Турин. У меня было впечатление, что моя жизнь в Специале закончилась раз и навсегда. Как бы я одна справилась с работой на ферме? Я собиралась продолжить жизнь, прерванную смертью бабушки, – университет, общение с подругами. Собиралась теперь, став уже слишком старой, снова заняться тем, что бросила, когда была слишком молодой.

Но я не выдержала и трех недель. Отлаженный и бездушный механизм большого города, нескончаемый дождь, сияющие, мучительные мартовские дни, ветер, метущий широкие улицы, треск, который издавали мои свитера, когда я их снимала. А главное – настороженная снисходительность матери и затаенное торжество отца, ставшего свидетелем моего краха. Нервы у меня постоянно были напряжены до предела. Теперь моим домом была ферма, и я вернулась туда. Не с волнением, как когда-то в юности, не с облегчением, как в последние годы, а с тихим смирением. Как если бы у меня не было альтернативы.

И снова я освоилась с жизнью, которую приходилось там вести. В каком-то смысле, после отъезда Данко и остальных это было медленное врастание к одиночество, ставшее теперь абсолютным. Окружающая природа предлагала мне пусть и суровое, но все же утешение, и я принимала его. Я стала чаще бывать в деревне, записалась в местный клуб, в волейбольную команду и церковный хор. Одна из бывших учениц бабушки, сама теперь преподававшая в начальной школе, подала мне идею: устраивать экскурсии на ферму. Она сказала, что проект, который мы там начали претворять в жизнь, имеет огромное значение, что я могу приобщать детей к таким ценностям, как почитание традиции и уважение к земле. Сначала я не верила в успех этой затеи, ведь у меня не было опыта работы в школе, и одна мысль о том, что придется говорить с детьми, приводила меня в ужас. К тому же я не считала себя вправе рассказывать о принципах, которым была подчинена жизнь на ферме; все это придумали Берн и Данко, а я лишь подражала им.

Но все оказалось легче, чем я думала. Я стала объяснять ученикам, почему мульчирование позволяет экономить до девяноста процентов воды и почему так необходимо проводить его. Я научила их сеять и поливать. А когда мне хотелось шокировать их, рассказывала, как полезна для животных и птиц сухая ванна, и как ее применение помогает удобрять почву. Самые смелые даже заглядывали в компостную яму.

Что я знала о Берне? Что он какое-то время бродяжничал, а сейчас живет в Таранто, у Томмазо, который тоже остался без жены, – их брак с Коринной распался. Мне рассказал об этом Данко. Однажды он явился на ферму по поручению Берна с подробным списком вещей, которые тот пожелал забрать.

– Мог бы и сам прийти, – вырвалось у меня.

– После того, что ты ему сделала?

Видимо, сообразив, что ляпнул лишнее, он поспешил добавить:

– Это меня не касается.

Он так непринужденно расхаживал по комнатам, словно все еще жил